23 августа 1891года в Оптиной Пустыни. в Предтечевом скиту в келье старца Варсонофия Константин Николаевич Леонтьев принял тайный монашеский постриг под именем Климента, исполнив, данный еще за 20 лет назад (после исцеления в Салониках) обет.
После пострижения Константин Николаевич, с благословения старца Амвросия, навсегда покидает Оптину Пустынь и поселяется в Троице-Сергиевской лавре. Прощаясь, о. Амвросий сказал: "Скоро увидимся". Этим он предсказал и себе, и Константину Николаевичу скорую смерть. О. Амвросий умер через два месяца после этого.
«После 20-го августа уезжаю в Троицкий Посад. Вероятно, останусь там, если только увижу, что могу там по-своему навеки устроиться. Если же нет, то скоро вернусь. Вы из какого-то доброго и поэтического (видно) чувства жалеете, что я оставляю Оптину, а старец настойчиво уже с весны побуждает меня к этому переселению…» (В.В. Розанову, 13-14 августа, 1891 г., Оптина Пустынь // Избранные письма, 1854-1891 / К. Леонтьев.– СПб., 1993.– С. 589.).
«…25-го августа я уехал из Оптиной с тем, чтобы поселиться здесь навсегда, если возможно. Больше мне в жизни, конечно, нечего ждать, и я молюсь лишь о христианской безболезненной кончине живота и о том, чтобы «прочее время скончати в мире и глубочайшем покаянии». В Москве я пробыл 2,5 суток, никуда вследствие утомления и дурной погоды не выходил, но у меня были многие, и я был очень тронут всеобщей радостью меня видеть и нелицемерным участием. Здесь я с 31-го августа, на гостинице и весь погружен в хозяйственные заботы, нескончаемые и мелкие, но в высшей степени важные даже по своим нравственным и религиозным последствиям. От. Амвросий благословил мне попытаться в самую Лавру и в Гефсиманский скит поступить, но по всем наведенным здесь справкам об Лавре и думать нельзя, как по недостатку помещения, так и потому, что наместник терпеть не может допускать в ограду «мирян». Что касается до Гефсимании, то в этом истинно поэтическом и живописном скиту было бы мне очень приятно жить, но люди, заслуживающие полного доверия, предостерегают меня насчет алчности и дурного характера настоятеля от. Даниила, который достаточно независим от наместника, чтобы притеснять из расчетов, если вздумает, и т. п. Поэтому я, быть может, не скоро еще пойму, где мне жить, на частной квартире или на гостинице… <…>
Уезжая, я благословился у старца возвратиться в Оптину около 15-го сентября (пока еще не слишком холодно) в том случае, если у Троицы мне покажется уж слишком не по духу и не по средствам. Но 15-е еще не настало, а я уже чувствую решимость остаться здесь и испытать себя хоть в течение зимы, а в мае что Бог даст.
30 августа 1891 года отец Климент приезжает в Троице-Сергиеву Лавру, но поселяется не в монастыре, а в Лаврской гостинице. Через несколько недель он переходит в так называемые графские номера: это просторная тихая квартира со средневековыми сводами, и здесь ему нравится.
«Дорогой и многоуважаемый Василий Васильевич. Наконец, я кое-как добрался до Троицы- Сергиева и остаюсь здесь, по крайней, мере до лета, а вернее, что навсегда. Пока совершенно одинок, не выхожу из номера по слабости и скучаю по Оптиной. В Москве пробыл всего двое суток; были у меня Говоруха- Отрок, Грингмут, Александров и другие. Говорили о Вас – и здесь я воочию увидал всю ту пользу, которую Вы мне сделали даже и маленькой статьей в «Московских ведомостях». Я это предвидел, но в Москве убедился уже вполне. Весьма было бы приятно получить от Вас весточку. Адрес: в Новой Лаврской гостинице № 24» (В.В. Розанову, 3 сентября, 1891 г., Троицкий Посад // Избранные письма, 1854-1891 / Леонтьев К. СПб., 1993. С.590-591.).
«Переехав из Оптиной Пустыни в Троицкую Лавру, он имея в виду не торопясь подыскать удобную квартиру в Посаде, остановился пока в Новой Лаврской гостинице. Так как подходящей квартиры долго не находилось, то он решил перезимовать в гостинице и перешел вниз, в «графский» номер (который назывался так потому, что в нем долго жил граф М.В. Толстой, писатель по церковным вопросам). Номер этот находился в сторонке, налево от лестницы, когда входишь в гостиницу, и, перегороженный на несколько комнат, представлял собой нечто вроде отдельной квартиры. Номер был очень теплый: под ним, или почти под ним, как говорили тогда, находился котел парового отопления.» (Кончина К. Леонтьева. Из воспоминаний А.А. Александрова // Избранные письма, 1854-1891 / Леонтьев К. СПб., 1993. С.609.)
Если судить по леонтьевским письмам, того периода, отец Климент – это все тот же Константин Николаевич: вкусы, суждения, занятия его те же, что и прежде. Он читает «духовное», но хочется ему и «светского» чтения.
«По духу» я ничего, доволен. Троица давно была для меня после Оптиной наиболее приятным местом: город мал (я это люблю), кругом лес, близок тот «запах ладана» и видна та «черная ряса», без которых я уже и жить не могу и которые люблю…» (И.И. Фуделю. 5 сентября, 1891 г., Троицкий посад // Избранные письма, 1854-1891 / Леонтьев К. СПб., 1993. С.592-593.)
«В жизни моей теперь крутая перемена или, вернее, несколько перемен в зависимости одна от другой. Главное то, что я, так сказать, разрушаю теперь свой домашний, семейный строй, крепко сложившийся за последние 11 лет, и в ожидании возможности поступить куда-нибудь в ограду поселяюсь пока здесь один, в некоторого рода «безмолвии». «Безмолвие» по-монашески не значит «молчание», это значит более или менее беззаботное, беспопечительное одиночество, разумеется, с постом и молитвой. И древние отцы раличали два главных рода иночества – послушание (в общине) и безмолвие (одиночество).» (В.В. Розанову, 18 октября 1891 г., Сергиев Посад // Избранные письма, 1854-1891 / Леонтьев К. СПб., 1993. С.596.)
К Леонтьеву заходит еще молодой о. Антоний (Храповицкий), ректор Московской Духовной Академии (в Лавре). По воспоминаниям о.Антония ему не очень хотелось идти к новоприбывшему о. Клименту. Ему не нравились споры Леонтьева и леонтьевцев о том, что спасение души важнее общественной работы: он считал, что их проповедь аскетизма, их церковность – несерьезна; на самом деле Церковь была нужна им только как оплот государственности. Но их встреча была мирной: отец Климент «говорил скромно», хотя многие его рассуждения едва ли понравились отцу Антонию.
Отцу Клименту скучновато было в Лавре – без общества, без споров. Он приглашает к себе Розанова: «Есть вещи, которые я только вам могу передать». В Лавре он встретился с Елизаветой Степановной Кротковой. Она заведовала Александро-Мариинским домом Призрения. За сорок лет до этого они встречались в московском свете.
У Троицы К.Н. Леонтьев ничего, кроме писем, не писал, но много занимался подготовкой к изданию третьего тома «России, Востока и славянства». У него были литературные планы, но он их откладывал до следующего года, 1892-го.
На состояние здоровья Леонтьев не жалуется, хотя по-прежнему страдает от застарелых недомоганий. О смерти он задумывался, но умирать не хотел.
Отец Климент заболел в начале ноября; ему стало жарко в натопленной комнате. Он снял суконный свой кафтан (рясы он не носил), открыл форточку и сел за письменный стол, стоявший у окна. Позднее друзья удивлялись этой его неосторожности; он вообще был осторожен и о здоровье своем заботился. Началось все с воспаления легких. 9 ноября ему было уже очень плохо. К нему приходит его духовник, молодой иеромонах Варнава. Леонтьев исповедался и причастился. 11 ноября он мучается, теряет сознание. Всю ночь бредит; по воспоминаниям воспитанницы Вари, он несколько раз повторял: «Еще поборемся!»
12 ноября в 9 часов «я взошел к больному», вспоминает Ф.П. Чуфрин « Он лежал на широком диване, без одеяла, руки сжавши в кулаки, и прижимал их у плеч; одна нога вытянута, другая согнута в колене: глаза открыты и зрачки подведены вверх, к самым векам; больной тяжело дышал, и всякое его дыхание сопровождалось громким стоном» (По воспоминаниям Ф.П. Чуфрина // Гражданин, 1891, №392 / Памяти К.Л., 140.). Началась агония. Пришли иереи-студенты, отцы Веригий и Трифон. Они соборовали Леонтьева. Позднее явился вызванный из Москвы Александров. Вскоре после совершения таинства К.Н. Леонтьев скончался.
«Когда Константин Николаевич лежал больной на своем предсмертном ложе, в душе его шла страстная, полная трагизма борьба между жаждой жизни и необходимостью покориться неизбежному <…> мечась в жару, в полусознании, в полубреду, он то и дело повторял: «Еще поборемся!» и потом: «Нет, надо покориться!», и опять: «Еще поборемся!», и снова: «Надо покориться!». В конце концов, ему пришлось-таки «покориться»… <…> Подходя к номеру Константина Николаевича, мы встретили выходившего из этого номера духовника его, старца отца Варнаву, накануне исповедовавшего и причащавшего его, а теперь заходившего навестить его и проститься с ним. Он сказал нам, что он идет к Богу примеренным, очищенным… <…> Мне пришлось присутствовать лишь при последнем вздохе его. Когда этот вздох вылетел из груди его, лицо его успокоилось и просветлело. С него слетели последние тени земных забот и тревог. Он понял теперь окончательно, что «надо покориться». Он рад был, что покорился. Он успокоился». (Кончина К. Леонтьева. Из воспоминаний А.А. Александрова // Избранные письма, 1854-1891 / К. Леонтьев.– СПб., 1993.– С. 610-612.).
По чьему-то распоряжению при погребении поминали не монаха Климента, а боярина Константина. Погребальную литургию и чин отпевания совершал о. Антоний, иеромонахи Трифон, Григорий и др. Отец Антоний, желая быть искренним, отказался произнести надгробное слово.
Отец Климент был погребен в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры, у церкви Черниговской Божией Матери.